«Первый кавказский революционер»: шейх Мансур в советской историографии

Введение

Одним из важных сюжетов в истории Северного Кавказа XVIII в. является участие народов региона в движении шейха Мансура. Именно в ходе этого события во многом определилась расстановка сил, а также отношение тех или иных обществ к России: одни примкнули к Мансуру, а другие воздержались от его поддержки. Для современников Мансур был «лжецом» и «обманщиком»¹, который «пленил своим поведением простой народ столько, что он почитается теперь предреченным еще задолго пред сим исправителем мусульманской веры» [1, c. 1085]. Историография имперского периода отмечала целый ряд противоречий в этом движении, сконцентрировав свое внимание в основном на фактологии.

Первые попытки осмысления образа шейха Мансура в ранней советской историографии

Советская идеология, поставившая во главу угла вопрос борьбы с колониализмом, сместила исследовательскую оптику: актуальными стали вопросы, связанные с национально-освободительной борьбой, которая противопоставлялась шовинистической политике Российской империи [2, c. 131]. Именно этим сюжетам предполагалось уделять наибольшее внимание². Отныне в эти рамки советские историки пытались вписать и историю Северного Кавказа, а оценки, которые были даны тем или иным событиям Михаилом Николаевичем Покровским, вставшим во главе марксистской исторической науки, были возведены в абсолют. Так произошло и с движением Мансура, который был признан «первым кавказским революционером», попытавшимся объединить все народы Северного Кавказа против российской власти [4, c. 208]. Именно так, следуя этому высказыванию академика, конструировался образ шейха и возглавляемого им движения.

В 1920-е – начале 1930-х гг. число представителей научной интеллигенции в Чечне было незначительным, а качество их подготовки находилось на достаточно низком уровне, что обусловливалось отсутствием высших и средних специальных учебных заведений. Поэтому в рассматриваемое время только начала зарождаться сеть учреждений, которые могли бы проводить научные исследования на должном уровне [5, c. 40–41]. Большую роль в создании новой советской концепции движения Мансура сыграли работы Абдурахмана Авторханова, остававшиеся на протяжении длительного времени единственными сводными историческими очерками, в которых последовательно рассматривалась история Чечни [6, c. 26]. К моменту написания своих работ он не имел специального образования, поэтому, очевидно, не пытался выстроить какой-либо стройной концепции. При этом он четко следовал идеологическим установкам, вписывая историю Чечни в общесоветский контекст³.

Чеченские советские ученые, работавшие на поприще истории, попытались описать историю Чечни конца XVIII в. с марксистских позиций. Уже первый специальный очерк, посвященный Мансуру, имел «агиографический» характер: автор писал, что чеченцы под командованием шейха уничтожали русские войска, «забрасывая их горстями земли, которая обращалась в его руках в страшное оружие» [9, c. 151]. Советские историки рассматривали движение в контексте колониальной политики России в регионе. А.Г. Авторханов констатировал: «Чрезвычайно отсталая экономика и техника, отсутствие всяких культурных сил, господствующее положение мусульманской религии, единственной тогда духовной пищи чеченца, окутывали национально-освободительное движение религиозной оболочкой и цементировали его крепостью ислама». Однако, несмотря на это, он признавал движение чисто политическим, цель которого – национальное освобождение [10, c. 8]. Им признавался «светский» характер религии, а движение Мансура и Кавказская война, по его мнению, «придали мюридизму бесспорно политический характер» [11, c. 9]. Причина движения обосновывалась расширением колониальной экспансии Российский империи, которая стремилась захватить новые торговые пути и укрепить тем самым свое положение на юге [12].

Для этого периода характерно гипертрофированное восприятие локального по своей сути восстания. Ученые придавали чрезвычайно большое значение разгрому отрядов Н.Ю. Пьери, указывая, что именно этот факт заставил российские власти переоценить все движение [11, c. 11]. И именно тогда царское командование, пытаясь ослабить Мансура, стало привлекать на свою сторону местных владетелей [12].

Движение было признано общекавказским на том основании, что по призыву Мансура, кроме чеченцев, к нему стекались народы Дагестана, ингуши, осетины и черкесы [10, c. 9; 12], а он сам «сделался постепенно подлинным вождем национальной освободительной борьбы горцев всего Кавказа». При этом ничего не говорилось о скором отходе от него большей части местного населения. Следуя своей стройной концепции, авторы писали о том, что Мансур в своих воззваниях призывал объединиться против царского режима [9, c. 154]. Однако тут же А.Г. Авторханов констатировал, что «отсутствие поддержки всех племен Северного Кавказа» сыграло злую шутку и поэтому движение потерпело поражение [11, c. 11].

Не отрицались и возможные связи шейха с Турцией, которая могла помочь единоверцам [9, c. 153][11, c. 11]. Религиозная идея являлась тем фактором, который был доступен и понятен горцам для консолидации сил, но М.Н. Покровский отмечал, что недостаточный колониальный гнет со стороны империи привел к отходу от движения большей части горцев [4, c. 208].

Таким образом в этот период складывалась оценка движения как национально-освободительного, несмотря на его стихийность и неорганизованность [12].

В рамках концепции Михаила Покровского была написана и статья преподавателя Северо-Кавказского педагогического института Бориса Скитского – единственное специальное исследование раннесоветского периода, посвященное Мансуру⁴. Ученый рассматривал это движение в одной цепи с деятельностью дагестанских имамов первой половины XIX в. Б.В. Скитский отмечал, что у выступления Мансура было несколько причин, среди которых расширение русского торгового капитала и классовая борьба горцев. «Движение Мансура, – писал Борис Васильевич, – было выражением классовой борьбы, обострившейся внутри горских народов к концу XVIII в. Сам имам Мансур был классовым борцом, выразителем определенных классовых интересов» [14, c. 119].

В полемику с Б.В. Скитским по поводу материального состояния шейха Мансура вступил научный сотрудник Горского научно-исследовательского института Николай Покровский, который к середине 1930-х гг. подготовил к изданию монографию, посвященную истории Кавказской войны. Он отмечал, что, судя по всему, сам Мансур относился к крестьянству среднего уровня достатка и к нему примкнули не только бедняки. При этом Н.И. Покровский констатировал, что по территориальному охвату движение не имело себе равных. «Но неоформленность и кратковременность понижают его значение в истории борьбы горцев за независимость, – отмечал ученый, – и поэтому восстание шейха Мансура может рассматриваться лишь как предвестник имамата» [15, c. 205].

Однако в советской публицистике продолжали господствовать концепции, которые нашли отражение в небольшой брошюре выпускника историко-филологического факультета Московского университета писателя Анатолия Виноградова, который на протяжении почти четверти века работал в Румянцевском музее – Государственной библиотеке имени В.И. Ленина⁵. Автор вспоминал об одной из своих встреч со Львом Толстым, который, как пишет А.К. Виноградов, считал Мансура «обыкновенным европейским неудачником» [17, c. 7].

Начавшаяся в 1920-е гг. научная разработка истории Чечни в вопросе о характере движения шейха Мансура закрепила за ним характеристику религиозно обусловленной борьбы против колониальной империи, которая была поддержана большинством народов Северного Кавказа. Но недостаточное обращение исследователей к архивным документам не позволило существенно расширить дореволюционную фактологию. При этом у русских авторов XIX в. была заимствована и концепция, согласно которой Кавказская война рассматривалась логическим продолжением движения Мансура.

Изучение движения шейха Мансура в период депортации

Развитие научных исследований в области кавказоведения в последующий период связано с двумя событиями: депортацией чеченцев и ингушей, состоявшейся в феврале 1944 г., а также с совещанием историков, прошедшим летом того же года. Выселение вайнахов в Среднюю Азию фактически привело к тому, что эти народы оказались вычеркнутыми из истории Северного Кавказа: в местных музеях ликвидировались экспозиции, посвященные их быту и культуре, а историки вынуждены были обходить в своих исследованиях темы, посвященные им⁶. Даже советская историография признавала, что в этот период «очевиден явный упадок в деле изучения истории края и его коренного населения» [6, c. 45].

Совещание историков, состоявшееся летом 1944 г., стало ключевым в переоценке истории народов Северного Кавказа. Здесь выступил писатель Хорен Аджемян, который предлагал пересмотреть характеристику Кавказской войны как народно-освободительной, а движение имама Шамиля рассматривать как реакционное⁷. Свои идеи он развил в докладе «Об исторической сущности кавказского мюридизма», представленном в рамках дискуссии, прошедшей в 1947 г. в Институте истории АН СССР [20]⁸. Несмотря на то, что здесь не был назван шейх Мансур, возглавляемое им движение, которое неразрывно было связано с понятием «мюридизма», не могло остаться незамеченным. И спустя несколько лет о нем вспомнил первый секретарь ЦК компартии Азербайджанской ССР Мирджафар Багиров. В своей программной статье «К вопросу о характере движения мюридизма и Шамиля», опубликованной в журнале «Большевик», он писал: «Немало документов свидетельствуют о том, что мюриды принимали активное участие в действиях, направленных против России еще в конце XVIII в., выступая в качестве агентуры турецкого султана. В 80-х г. XVIII столетия на Кавказе появился турецкий эмиссар шейх Мансур, который занялся активной пропагандой мюридизма среди черкесов и других горских племен» [22, c. 9]⁹.

В русле данных оценок были написаны работы, выходившие на протяжении 1950-х годов. Авторы включали движение под руководством Мансура в череду событий, связанных с попытками Турции распространить свое влияние на Кавказе, возводя начало этого процесса к XVI в. Теперь Мансур рассматривался в качестве «турецкого агента», который «распространял мюридизм и призывал к газавату против России» [24, c. 92]. Однако, изучив и проанализировав большой массив архивных документов, Николай Смирнов чрезвычайно объективно описал это движение, использовав тезис о турецком влиянии исключительно для прохождения работ в печать. Он решительно отвергал любые попытки представить Мансура не чеченцем, заявляя о том, что фантастические рассказы о его итальянском происхождении – это «сплошной вымысел» [25, c. 13]. Говоря о возможном влиянии турок на методы мобилизации новых участников движения, ученый употреблял такой оборот, как «быть может» [26, c. 31]. И лишь с момента ухода за Кубань в 1787 г. Н.А. Смирнов признает начало сотрудничества Мансура с турками, что подтверждается большим числом документов. Историк приходит к выводу, что шейха поддерживали на начальном этапе самые разные слои населения: и местные владетели со старшинами, выжидавшие четкого определения расстановки политических сил, и бедное крестьянство [25, c. 36–37]. Им была предложена новая трактовка роли ислама в движении: «Попытка объединения горцев под флагом ислама на борьбу против России не встретила с их стороны сочувствия, его требование строгого выполнения предписаний шариата вызвало упорное противодействие» [26, c. 37–38].

В этот период действия Мансура объяснялись историками деятельностью Турции по подготовке к началу очередной русско-турецкой войны. Они рассматривали его попытки по распространению своего движения на Северо-Западный Кавказ как возможность установления связи с турецкими эмиссарами на черноморском побережье [27, c. 100–101][28, c. 135–162]. Кроме того, некоторые авторы замечали, что деятельность Мансура была призвана отвлечь русские войска от «главных направлений борьбы с Турцией» [24, c. 92]. Предпринимались попытки вписать движение в общую борьбу северокавказского крестьянства. В общем разделяя тезис об инспирированности деятельности Мансура Турцией, Б.В. Скитский выделял период 1785–1786 гг. и участие в движении кумыков, а причиной их участия называл «наступление феодалов на эксплуатируемые массы». Но Мансура поддерживали и некоторые северокавказские феодалы, которые боялись потерять свое влияние в результате возросшей роли России в регионе [29, c. 84]. Однако уход Мансура с Терека, по мнению Б.В. Скитского, привел и к окончанию движения кумыкского крестьянства, признаваемого им «антифеодальным», которое «было направлено и против царизма, поскольку он стоял за спиной феодалов» [30, c. 162–163].

В целом послевоенная советская историография сначала стала выявлять в национальных движениях и реакционные стороны. А затем произошла переоценка событий, и присоединение к России стало расцениваться исключительно как прогрессивное явление [31, c. 105]. Под таким углом зрения стали рассматривать и историю движения шейха Мансура, которое из национально-освободительного превратилось в реакционное и инспирированное иностранной державой.

Основные тренды позднесоветской историографии

Постепенное возвращение чеченцев из ссылки, связанное с этим процессом появление новой национальной интеллигенции вызвали рост интереса к региональной истории. Желание найти свое место в истории большой страны и показать, что путь, пройденный «репрессированным народом», не отличается от пути других народов Советского Союза, – это, пожалуй, главный маркер выходивших в 1960-е – 1970-е гг. работ. Именно этим обусловлена попытка вписать историю чеченцев в общесоветский нарратив, найти в ней «национальных героев», которые боролись против «царизма». И поскольку история Кавказской войны оказалась уже «забронированной», а ее разработкой занимались в основном дагестанские ученые, чеченские историки были вынуждены обратиться к более поздним и ранним периодам. Это, с одной стороны, гарантировало относительную безопасность, так как период «капитализма» так или иначе не только мог продемонстрировать «борьбу пролетариата», но и подвести к участию чеченцев и ингушей в установлении Советской власти на Северном Кавказе. С другой стороны, движение Мансура удачно вписывалось в череду «крестьянских войн» XVII–XVIII вв.  – восстаний под предводительством Ивана Болотникова, Степана Разина и Емельяна Пугачева.

Если обратиться к историографическому обзору литературы по истории Чечено-Ингушетии, вышедшему в 1963 г., «восстание шейха Мансура» в нем лишь упоминается, но никак не характеризуется [6, c. 61]. Однако спустя четыре года в первом томе академических «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР», подготовленном местными республиканскими и московскими специалистами, появился небольшой раздел, посвященный движению Мансура. Здесь оно рассматривалось в контексте «агрессивных происков иранских и турецких завоевателей». Авторы отмечали, что Турция проявляла чрезвычайный интерес к движению. Констатируя, что «классовое» и «антиколониальное», оно находилось в религиозной оболочке, однако именно поэтому, по их мнению, и не нашло поддержки у чеченцев и ингушей, которые лишь недавно восприняли ислам в качестве религии. Здесь же приводились аргументы, преувеличивавшие роль движения под руководством шейха Мансура как катализатора русско-турецкой войны [32, c. 87].

Ученые отмечали гибридность этого движения, сочетавшего религиозные, антиколониальные и антифеодальные черты, призванного отвлечь Россию от событий в других частях Кавказа [33, c. 83]. Участие чеченцев в нем связывалось с «тяжелыми условиями царского колониального режима», а не со сложившимися общественными отношениями, которые признавались «недозрелым» феодализмом [34, c. 28–29]. Но из этого делался парадоксальный вывод о том, что вкупе с другими факторами (внешнеполитическими, экономическими) присоединение Чечни и Ингушетии к Российской империи было крайне необходимо [34, c. 30]. С другой стороны, более ранние историографические концепции продолжали бытовать в сочинениях историков и движение рассматривалось как «антирусское восстание», от которого в скором времени отошло большинство его участников, так как «программа шейха не выражала интересов широких слоев населения» [35, c. 17].

Середину 1970-х гг. можно назвать эпохой, когда окончательно складывался новый «национальный» нарратив и «цементировались» оценки, которые просуществуют в последующий советский период и будут оказывать влияние на современную российскую историографию. Важным стало то, что движение Мансура рассматривалось как объединяющий фактор в истории народов Северного Кавказа вопреки историческим фактам, согласно которым Мансур очень скоро оказался покинутым большинством своих сторонников. Констатировалось, что среди участников движения «безусловно, преобладало крестьянство, определившее антифеодальную направленность восстания» [36, c. 8].

Происходило чрезвычайное расширение географии движения под руководством шейха Мансура, в него включались, помимо Чечни, весь Дагестан, Кабарда, Черкесия, объединенные единой религией [36, c. 9]. Шарпудин Ахмадов видел «за религиозными лозунгами… призывы к борьбе против политики царского правительства и местных эксплуататоров», поддерживаемые исключительно беднейшими слоями населения [36, c. 11].

Таким образом, в советской историографии, несмотря на более ранние оценки, складывался канон, закреплявший за движением Мансура характеристики «народное», «антифеодальное» и «антиколониальное», которое, однако, не поддерживалось широкими слоями общества и поэтому потерпело поражение [37].

Позднесоветская историография во многом наследовала подходы 1960-х – 1970-х гг., однако выделялся и ряд противоречий. Связано это было, прежде всего, с получившей широкое распространение концепцией «добровольного вхождения Чечено-Ингушетии в состав России»¹⁰. Ее авторы отрицали господствовавшие до этого в науке мнения относительно окончательного присоединения региона в результате Кавказской войны. Они рассматривали вхождение как длительный многовековой процесс, завершившийся в XVIII в. прошениями от большинства чеченских и ингушских обществ о принятии их в подданство России [40].

Данная концепция должна была продемонстрировать «древние корни» единения народов страны, подводя тем самым основу для формирования «советского народа». С другой стороны, она должна была несколько «приглушить» проявления национального движения, которое с возвращением чеченцев и ингушей из депортации стало все больше и больше беспокоить местные партийные органы. Первый секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС Александр Власов писал по этому поводу: «Образование советского народа как новой исторической общности имеет глубокие корни. Заслуживает всяческой поддержки стремление ученых глубоко раскрыть огромное значение тесных и многосторонних связей народов Кавказа с русским и другими братскими народами нашей Родины…» [41. c. 13].

Но, несмотря на это, Мансуру по-прежнему продолжали уделять значительное внимание. Да, он не совсем вписывался в стройную концепцию «добровольного вхождения», но большинство авторов признавало прогрессивный характер движения, говоря о том, что оно «явилось ярким проявлением самоотверженной борьбы трудового крестьянства против феодального гнета и колонизаторских претензий царизма» [42][43, c. 223]. Подчеркивалось, что оно возникло вследствие обострения социальных противоречий, в результате феодализации общества и попыток империи утвердиться в регионе [44, c. 53]. Доходило до того, что движение, возглавляемое Мансуром, рассматривалось в качестве одного из этапов присоединения народов Кавказа к России, а благодаря ему якобы были заложены «основы государственного устройства горцев» [42].

Учеными отмечалась неоднородность горцев, вставших под знамена Мансура, а его политика в социальных вопросах признавалась противоречивой, что вкупе с военными неудачами и политикой российских властей, направленной на привлечение местных владетелей на сторону империи, привело к отходу значительной части последователей от имама [44, c. 54][45, c. 68][46, c. 454]. Таким образом, отсутствие единства стало важным фактором в распаде движения, в конечном счете у него осталось небольшое число сторонников, а представители местной милиции, сформированной из осетин, ингушей и кабардинцев, принимали участие в противостоянии на стороне русских войск [45, c. 68].

Дискуссионным оставался вопрос о роли Турции. С одной стороны, подчеркивалась недооценка в историографии «турецкого фактора» и заявлялось, что движение Мансура «было организовано Турцией, помогавшей ему всеми средствами» [45, c. 67]. С другой стороны, некоторые авторы писали о том, что Османская империя пыталась использовать Мансура, и лишь на последнем этапе движение приняло антирусский характер, что демонстрировали постоянные контакты имама с турецкими эмиссарами [43, c. 223, 224][44, c. 53][46, c. 457].

В условиях советского атеистического общества историки выражали разное отношение к идеологической основе движения. С одной стороны, именно пропаганда исламских идей социального равенства притягивала к Мансуру большое число сторонников [43, c. 223], с другой – религиозная направленность движения «не могла привести к значительным успехам», а горцы были дезорганизованы и не могли выдвинуть какой бы то ни было политической программы. Третьи же говорили о том, что именно военные неудачи способствовали распространению исламской идеологии как некоего объединяющего фактора [45, c. 67].

Позднесоветская историография ознаменована выходом специального исследования, посвященного деятельности Мансура [42]. Основываясь на большом массиве архивных документов, прежде всего извлеченных из фонда Г.А. Потемкина, автор попытался последовательно рассмотреть движение, выделив в нем отдельные этапы и описав их. Однако если один рецензент видел в работе попытку продемонстрировать «деколонизацию» истории, дающую возможность самим чеченцам взглянуть на Мансура через призму своего жизненного опыта, и обосновать подход «больше на фактах, чем на официальной точке зрения» [47, p. 198], то другой писал, что автор «довольно часто историческую версию выдает за исторический факт» [48, c. 25].

Заключение

Советская историография движения под руководством шейха Мансура развивалась во многом в рамках общих научных тенденций. В отдельные периоды истории изучение этой темы оказывалось далеко не приоритетным, что было связано, с одной стороны, с партийно-государственным контролем над исторической наукой, а с другой – с депортацией народов Северного Кавказа. Однако в позднесоветское время сложился определенный канон, в соответствии с которым за движением закрепились оценки «национально-освободительного», «антиколониального» и «антифеодального». Образ шейха Мансура, каким он сейчас предстает перед нами, во многом был сформирован именно советской исторической наукой, которая либо однозначно представляла его турецким агентом, либо рисовала его деятельность исключительно в патриотически-идиллических тонах.