История преподавания восточных языков в Санкт-Петербургском университете в XIX в.: «Русско-арабские общественные разговоры» Абдаллаха Кельзи и его переводы басен Крылова

Введение

Пособие для обучающихся арабскому языку, подготовленное преподавателем арабского и турецкого языков Восточного факультета Санкт-Петербургского университета А. Кельзи, было напечатано в 1863 г. Типографией Императорской Академии Наук под пространным титулом: «Русско-арабские общественные разговоры, составленные в пользу студентов Восточного факультета при Санкт-Петербургском Императорском университете и приспособленные к разговорно-арабскому наречию, употребляемому в Сирии и в провинциях Турецких и Персидских, Ф. Кельзи (из Алепо), преподавателем арабского языка при том же Университете. С прил. опыта перевода басен И.А. Крылова на арабском языке» [1]. Авторство небольшого руководства принадлежит Абдаллаху Килизи عبد الله كلزي (рус.: Федор Ильич Кельзи, 1819–1912), обрусевшему армянину сирийского происхождения из Алеппо, который преподавал на факультете восточных языков простонародное арабско-сирийское наречие [2, с. 306].

Приложение к пособию содержит впервые переведенные на арабский язык десять басен И. А. Крылова (1769–1844). Со дня публикации перевод Кельзи не привлек внимания исследователей, если не считать академика И.Ю. Крачковского (1883–1951), который посвятил ему страницу текста в статье 1922 г. «Арабские переводы басен Крылова» [3]. Русский ученый сконцентрировал внимание на некоторых ошибках в работе Кельзи, хотя о переводе в целом отозвался высоко. Разбирать перевод И.Ю. Крачковский не стал, так как переводчик «преследовал не литературные, но учебные цели» [3, с. 6]. «Литературные цели», хотя и неудачно [4, с. 164], ставились в стихотворном переводе земляка Кельзи, египетского поэта Ризкаллаха Хассуна (1825–1880). Этот перевод и его культурно-исторический контекст И.Ю. Крачковский разобрал в основательном исследовании [4, с. 164]. Между тем «учебные цели» перевода А. Кельзи и полученный им результат составляют отдельную, до сих пор не изученную, но оттого не менее интересную страницу истории «собственного Востока» России, по выражению барона В.Р. Розена, равно как и отечественного востоковедения. Педагогической ценности пособия штатного лектора Санкт-Петербургского университета Кельзи и посвящена настоящая статья.

Абдаллах (Федор Ильич) Кельзи и его труд

Род Абдаллаха Кельзи (араб. ‘Абд Аллах аль-Киллизи) происходил из города Килис (тур. Kilis) на юго-востоке современной Турции. До Первой мировой войны этот населенный пункт со смешанным турецко-арабско-армянским населением входил в состав Алеппского вилайета. А. Кельзи¹ родился в 1819 г. в Алеппо, в «арабизованной», как пишет его биограф Г.Г. Гульбин (1892–1941), семье армян-католиков. В 1837 г. он переехал в Россию. «На родине, в Халебе, – сообщает о нем А.Е. Крымский (1871–1942), – он назывался Абдалла² Кельзи, и хотя имя “Абдалла”, собственно, значит “Феодул”, он его в России неточно переделал на более ходкое “Федор” и сделался “Федор Иванович Кельзи”»³ [6, с. 229]. В России Кельзи некоторое время зарабатывал на жизнь частными уроками арабского языка, имея на то свидетельство Ришельевского лицея в Одессе.

В 1855 г. он подал прошение в Санкт-Петербургский Императорский университет на должность преподавателя по кафедре арабского и турецкого языков, и в 1856 г. был допущен к преподаванию студентам, но без жалованья и предоставления прав, которые полагались лицам при занятии государственной службой. Выплачивать денежное пособие Абдаллаху Кельзи начали лишь в начале 1860-х гг., но сумма оказалась настолько мизерной, что в 1862 г. он в числе других лекторов, недовольных низким размером вознаграждения, был вынужден обратиться к руководству учебного заведения с заявлением об оставлении педагогической деятельности. Незадолго до этого в университете умер профессор Шейх Мухаммад ‘Аййад Тантави (1810–1861), возглавлявший с 1846 г. кафедру арабского языка и словесности. Увольнение из состава преподавателей еще и А. Кельзи, очевидно, усугубило бы и без того испытывавшийся недостаток лекторов – носителей арабского языка. В итоге университетское начальство решило вопрос в пользу А. Кельзи; впоследствии он оставался на кафедре до полной выслуги (25 лет), т. е. до 1881 г. В отставку подал только в 1882 г., а до этого продолжал преподавание с сохранением пенсии. Абдаллах Кельзи умер в Санкт-Петербурге в 1912 г. в очень преклонном возрасте.

А. Кельзи жил совсем небогато, брался за любую работу и, в частности, был известен как хороший каллиграф и переписчик книг на арабском. Из известных пособий ему принадлежит беловой (наборный) экземпляр «Арабской хрестоматии для первого курса» под ред. В. Гиргаса и бар. В. Розена [7]. Однако едва ли не самый известный труд А. Кельзи – это учебник «Русско-арабские общественные разговоры». После вышедшего в Лейпциге в 1848 г. Traité de la langue arabe vulgaire [8] Мухаммада ‘Аййада Тантави это был второй учебник разговорного арабского языка, составленный и написанный в Санкт-Петербурге⁴. Учебник представляет собой сборник из двух частей. Первая часть [1, с. 1–56] содержит 26 разделов⁵ тематически подобранной лексики и т. н. «фраз для упражнения». Вторая часть [1, с. 60–107] содержит «легкие разговоры»⁶ на самые разнообразные темы, объемом примерно в одну страницу, и Приложение.

С точки зрения выбора тем «Русско-арабские общественные разговоры» А. Кельзи не отличались от европейских учебников иностранных языков XIX в., построенных на принципах, заложенных еще Яном Амосом Коменским (1592–1670), – например, от опубликованного Й. Ф. Гайзером в 1838 г. в Ройтлингене Neuer Orbis pictus für die Jugend [10]. На такой учебник в кратком предисловии сослался и сам Кельзи как автор-составитель⁷.

Тем новым, что выделяло это пособие, было Приложение, содержащее перевод на арабский язык десяти басен И.А. Крылова⁸. Оно охватывает 23 страницы (109–132) и по-русски озаглавлено как «Опыт»⁹. Действительно, в переводе А. Кельзи ничего не бросалось в глаза. Самого его как переводчика басенного творчества Крылова, с точки зрения говоривших и писавших по-арабски, затмил его младший современник, земляк и единоверец, плодовитый журналист и литератор Ризкаллах Хассун (1825–1880) [6, с. 229–230], которому принадлежит стихотворный перевод сорока одной басни Крылова [4]. На фоне вычурного литературного стиля Р. Хассуна литературные достоинства перевода А. Кельзи с точки зрения образованных арабов¹⁰ XIX в. смотрелись скорее скромно и внимания исследователей и читателей, очевидно, не привлекали. Более того, «разговорное наречие», заявленное на титульном листе книги, на самом деле оказалось «литературным языком городской интеллигенции той эпохи», по выражению И.Ю. Крачковского [11], и, следовательно, не могло привлечь пристального внимания специалистов-диалектологов.

«Общественные разговоры» и басни Крылова

Для нынешнего историка отечественной культуры XIX в. «Русско-арабские общественные разговоры» А. Кельзи – бесценный источник. В книге не только перечислены почти забытые реалии русской жизни середины позапрошлого века, но и дан их перевод на арабский – как если бы переводил человек образованный. Вместе с тем книга остается важным источником по истории преподавания восточных языков (арабского) в русских университетах. Ценность ее – как раз в «Опыте переводов басен И.А. Крылова». Но в чем же заключалась эта дидактическая ценность? Обратимся для начала к феномену литературной басни.

Басни Эзопа, к которым через Лафонтена (1621–1695) восходят многие басни Крылова, завоевали прочное место в школьном обучении две с лишком тысячи лет тому назад и этого места до сих пор никому не уступили. В античных и средневековых школах, на византийском, сирийском и арабском Востоке и на латинском Западе их читали, переписывали, учили наизусть и комментировали многие поколения школяров. Уже в Средние века и затем в Новое время их переводили на многие европейские языки, о чем имеется специальная литература. На русском языке о жанре басни как учебном материале замечательное наблюдение оставил М. Л. Гаспаров (1935–2005), выдающийся советский филолог-классик, переводчик и теоретик стиха. «Из “высокой” литературы для взрослых граждан, – писал М.Л. Гаспаров, – она [басня. – Авт.] опускается в литературу учебную, предназначенную для детей. Это происходит на рубеже классической и эллинистической эпох, когда как раз начинает складываться и вырабатывать свою учебную литературу тот тип школы (три ступени обучения: у начального учителя, у грамматика, у ритора), который остался господствующим до конца античности. В такой школе басня пришлась как нельзя более к месту: младшие впитывали из нее народную мудрость, старшие пользовались ею как материалом для риторических упражнений. И школа надолго остается основным питомником басни и в Греции, и в эллинистических государствах, и в Риме. Когда басней пользовался поэт или оратор, он обращался ко взрослым людям, давно знакомым с ходовыми басенными сюжетами, и поэтому мог ограничиваться беглыми намеками на них, крепко связанными с ходом аргументации. А школьный учитель должен был знакомить своих учеников с басенной мудростью впервые, и поэтому он должен был рассказывать басню подробнее и растолковывать ее смысл откровеннее. Таким образом, басня в школе впервые теряла связь с конкретным фактом действительности, впервые отделялась от контекста и выступала в свободном виде» [12, с. 253].

Басни Эзопа написаны простым и безыскусным языком. Это делало их отличным материалом для изучения греческой лексики и синтаксиса не только носителями греческого языка, но и иностранцами. Вот, например, как звучит известная «Ворона¹¹ и лисица» [12, с. 100, no. 124] в оригинале:

«Ворон унес кусок мяса и уселся на дереве. Лисица увидела, и захотелось ей получить это мясо. Стала она перед вороном и принялась его расхваливать: уж и велик он, и красив, и мог бы получше других стать царем над птицами, да и стал бы, конечно, будь у него еще и голос. Ворону и захотелось показать ей, что есть у него голос; выпустил он мясо и закаркал громким голосом. А лисица подбежала, ухватила мясо и говорит: “Эх, ворон, кабы у тебя еще и ум был в голове, – ничего бы тебе больше не требовалось, чтоб царствовать”. Басня уместна против человека неразумного». (Пер. М.Л. Гаспарова) [13, no. 126].

Противопоставим тексту Эзопа стихотворные переложения этой басни на греческий и латинский языки, сделанные Валерием Бабрием (примерно II–III вв. н. э.) и Федром (ок. 20 до н. э.– ок. 50 н. э.).

Бабрий: Ворон держал в клюве [досл.: рту] сыр. / Полакомиться сыром страстно захотела лиса-проныра. / Она обманула птицу вот такими словами: «Ворон! Перья твои красивые, глазки круглые и блестящие, шея – загляденье, грудь – орлиная, / а когти сильнее, чем у кого-нибудь из зверей. / И ты, такая птица, глух и не можешь [властно] крикнуть?» / Ворон от похвалы лишился рассудка [досл.: потерял сердце] / и, закаркав, выронил сыр. / Умница [лисица], подобрав сыр, язвительно сказала: / «Ты и впрямь не без голоса и можешь орать. / Все у тебя, ворон, есть, только вот ума не хватает!» [14, no. 76].

Федр: Любящие похвалу и лесть / наказываются позорным раскаянием. / Ворон, укравший сыр с окна, / захотел съесть его и уселся на высоком дереве. / Лиса позавидовала [ворону] и заговорила так: / «Ворон! Как блестят перья твои! / Сколько красоты в твоем лике и теле! / Если бы у тебя был [красивый] голос, то никакая птица не могла бы превзойти тебя». / Он же, желая показать, какой у него голос, / широко раскрыл рот и выпустил сыр. / В сыр немедленно жадными зубами вцепилась хитрая лиса, / и только тогда воронья глупость вздохнула и застонала [15, no. 13].

В сравнении с греческим оригиналом, написанным сухою прозой, приведенные здесь стихотворные переложения и переводы украшены различными деталями, нередко сравнениями и эпитетами. Лиса тут «хитрая», зубы у нее «жадные», речь «язвительна». И сам ворон, кстати, уже не довольствуется мясом, а разживается деликатесом – сыром, который не просто «уносит», а еще и утаскивает, как пишет Федр, de fenestra (с окна). Прочие, более поздние европейские стихотворные переводы содержат еще большее количество деталей, сообщающих тексту живость и красочность. Вот, например, Лафонтен.

Лафонтен: «Взгромоздившись на дерево, / мэтр ворон держал в клюве сыр. / Мэтр лис, соблазненный резким запахом, / держит ему примерно такую речь: / «Добрый день, господин дю Ворон. / Как Вы хороши! Каким Вы представляетесь мне красивым! По правде, без вранья, если о Вашей ярости / можно судить по Вашим перьям, / Вы будете фениксом среди хозяев здешних лесов!» / При этих словах ворон забыл себя от радости. / И, чтобы показать, каков у него голос, / он широко разинул клюв и не удержал добычу. / Лис ее поймал и сказал: «Дорогой друг, знайте, что всякий, кто льстит, живет за счет того, кто его слушает. / Без сомнения, этот урок стоит сыра». / Ворон, пристыженный и смущенный, / стал ругаться, но было несколько поздно, так как взять было больше нечего» [6, с. 7].

Особо отметим острый «сырный» запах (odeur). Единственный среди русских баснописцев, кто сохранил «сырный дух», был как раз И.А. Крылов. Примечательно, что его предшественники и современники – В.К. Тредиаковский (1703–1768) [16], А.П. Сумароков (1717–1777) [17], М.М. Херасков (1733–1807) [18] и малоизвестный вятский поэт Г.С. Шутов (1743–1807) [19] – хотя и упоминали сыр, но «без запаха». Видимо, неспроста. За их столами, очевидно, подавали «белый сыр», или творог¹², который был без запаха.

Вкус настоящего пахучего сыра от швейцарских сыроделов был еще мало знаком россиянам в начале XIX в., и продукт считался изысканным лакомством [19, с. 53–54]. Известному столичному гурману И. А. Крылову «сырный дух» был, без сомнения, хорошо знаком, как, впрочем, и его литературному современнику – Онегину, в меню которого мягкий, с острым запахом «лимбургский сыр» соседствовал с «ананасом золотым».

В России в XIX и ХХ вв. версия Лафонтена получила наибольшую известность именно в обработке И. А. Крылова, в первую очередь благодаря «народности» языка баснописца. Этот язык был близок к живому разговорному русскому языку XIX в., на что обратил внимание уже современный критик А.А. Бестужев (Марлинский) (1797–1837). «…Самобытный, неподражаемый Крылов, – писал он, – обновлял повременно и ум, и язык русский во всей их народности. Только у него были они свежи собственным румянцем, удалы собственными силами… Мужички его – природные русские мужички…» [20, с. 196].

Наряду с учительным жанром басни именно народность языка баснописца, как видится, стала одной из причин того, что крыловские шедевры А. Кельзи поместил в свой «опыт». Но существовали и другие. Басни И. А. Крылова нередко построены на диалогах, как и басни его современников и предшественников, таких как А.П. Сумароков, М.М. Херасков, И.И. Хемницер (1745–1784), И.И. Дмитриев (1760–1837) и др. Но, в отличие них, И.А. Крылов настолько мастерски владел ремеслом баснописца и сделал диалоги своих персонажей такими компактными, что составные части его стиха, даже будучи вырванными из общего контекста, сохраняли смысл. Такие логически несвязанные дискретные «блоки» крыловского стиха оказывались тем бесценным материалом, который учащийся мог компоновать по своему усмотрению так, что в результате получался другой, абсолютно новый контекст. Не будем к тому же забывать, что этот контекст был естественным. Ни его в целом, ни его составные части русским студентам в XIX в. не приходилось заучивать, как зазубривали бессмысленные выражения, например, их современники – сербские школьники, изучавшие французский язык по «методу Оллендорфа». Эти неуклюжие выражения для перевода на язык и искусственные конструкции ехидно спародировал сербский беллетрист Бранислав Нушич (1864–1938):

«Дети, вам нужно уделить особое внимание французскому языку. Он вам не обязательно пригодится, если, скажем, кто-то из вас станет министром иностранных дел, но, если у кого-то есть амбиции стать швейцаром в гостинице, знайте, что без французского языка ему не обойтись». После этих мудрых слов он [учитель. – Авт.] открыл известную книгу “Французский язык по Методу Оллендорфа”, которая была единственным в то время учебником французского языка и по которой и мы, и учитель изучали французский язык … и начал диалог…:

Вопрос: Разве сестра вашей тети не является родственницей сестры тети моего племянника?

Ответ: Да, сестра моей тети состоит в родстве с сестрой тети вашего племянника!

Вопрос: Вы видели нож моего дяди?

Ответ: Да, я видел нож вашего дяди на скамейке в саду моей тети, которая вчера съела одно яблоко» [21].

За счет крыловских слов и выражений исходный текст для переводов уже изначально был, что называется, «на слуху» у образованной и читающей публики, включая учащихся гимназий и пансионов. Будучи a priori знакомым, он не загромождал память, поэтому учащиеся могли сосредоточиться исключительно на процессе перевода, т. е. на изучении арабской лексики и синтаксиса и выборе подходящих слов. Уже одна басня «Ворона и лисица»¹³ помогала безболезненно ввести в активный оборот более полутораста слов, в том числе 30 существительных¹⁴ и 21 глагол¹⁵!

Выучив лексику десяти крыловских басен по «опыту» А. Кельзи, русский студент, не задумываясь, мог перевести на арабский многие русские слова и выражения, даже такие нечастые и не всегда понятные иностранцам, как «кумушка» (يا اختي)¹⁶ («Лягушка и вол», ст. 6), «мещанин» رجل بسيط («Лягушка и вол», ст. 15), «дворянин» رجل شريف («Лягушка и вол», ст. 17), «зрелая дева» كاملة في السن («Разборчивая невеста», ст. 42) «дворняшка (sic!)» كلب زقاقي («Прохожие и собаки», ст. 4) и проч.¹⁷

Оперирование знакомыми блоками из крыловских басен и, таким образом, составление новых текстов напоминало средневековые латинские и греческие центоны и было упражнением вполне несложным.

Вот пример: 1. «Шли два приятеля вечернюю порой» [«Прохожие и собаки», ст. 1]. 2. «С истертою и ветхою сумой» [«Фортуна и нищий», ст. 1]. 3. «Тот не в чинах, другой без орденов» [«Разборчивая невеста», ст. 18]. 4. «И то не так, и тот дурак» [«Мешок», ст. 27, 28]. 5. «Короче, тысячи таких примеров есть» [«Фортуна и нищий», ст. 28].

По-арабски, следуя переводу А. Кельзи, получаем такой текст:

اثنان من الاصحاب كانا ماديان في وقت المسا (١) مع كيس عتيق وبال (٢) هذا بلا رتب ذاك بلا نياشين

 (٣) هذا ليس كذا وذاك هو احمق (٤) فعلى هذا المثل توجد الوف (٥

Подчеркнем еще раз, что А. Кельзи выполнил перевод басен Крылова не стихами, но прозой.

В результате прозаического перевода оказались, конечно, сошедшими на нет тропы, которыми изобилуют поэтические тексты, а вслед за ними – поэтические переводы. Арабский текст стал «суше» русского и по стилистике приблизился к исходному греческому оригиналу, а кстати, и к стилю басен Лукмана [22] (арабский) или «мудреца Софоса»¹⁸ (арамейский) [24]. Так, глаголы вроде «взгромоздиться» и «призадуматься» обратились в незамысловатое تكوم على ىشجرة التنوب и ومتفكرا, эмоционально окрашенное наречие «близёхонько» – в нейтральное لقربه, идиома «на ту беду» оказалась переведена буквально: فلتعس حظه, а некоторые редкие существительные, вроде «вещунья», получили описательный перевод: فهذا الخبيث بمدحه طوس راس الغراب.

Избрав прозаический перевод, А. Кельзи переделал и крыловский синтаксис, предельно упростив его. Вот пример: известное «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру» переведено как «Послал Бог ворону кусочек сыру»: بعث الله للغراب قسمة من الجبن. Такой перевод во всем согласуется с правилами классической арабской грамматики. Это глагольное предложение, которое вводится глаголом «послал» (بعث). Подлежащим (аль-мубтада’) оказывается «Бог» (الله), а дополнением (маф‘уль бихи) «кусочек» (قسمة). Придающее повествованию колорит крыловское «где-то» и логическое ударение, проставленное на слове «ворона» путем вынесения его вперед, вовсе опущены. Эта особенность заметна в переводах всех десяти басен.

Заключение

Повторим, перевод басен Крылова, выполненный Ризкаллахом Хассуном, академик И.Ю. Крачковский оценил как «неудачную попытку». Причины такого фиаско наш востоковед увидел в том, что в языке Хассуна «совершенно не чувствуется той “были”, которую не забудут, “пока по-русски говорят”, про которую один современник Крылова пророчески выразился: Ее давно мы затвердили, / ее и внуки затвердят» [4, с. 164]. «В обработке Хассуна, – продолжим цитировать Крачковского, – мы получаем обычное литературное произведение кабинетного типа все на том же литературном языке, на котором он писал свои передовые статьи или политические обзоры и на котором никогда не говорил» [4, с. 164].

Претензия, post factum предъявленная Р. Хассуну Крачковским, неоправданна. Можно сказать, что русский ученый, в оценке арабского перевода Р. Хассуна, рассчитанного на арабского читателя, исходил из вкусов и взглядов, господствовавших в русской литературной критике в конце позапрошлого и начале прошлого веков. Иначе какие арабские «внуки» должны были «затвердить» русскую «быль», да еще в переводе новейшего на тот момент арабского литератора, притом что в самой арабской словесности было и без этого достаточно образцов для «затверживания»?

Заметим, что если в русской литературе XIX в., да и в современных ей европейских литературах, стихотворный перевод был самим собою разумеющимся явлением¹⁹, то с арабской точки зрения он был в принципе невозможен [23, с. 18]. Правильно написанное поэтическое произведение, между прочим, характеризовалось наличием категорий «слов» (ألفاظ) и «идей» (معاني). Сочетание этих категорий иллюстрировало искусство отдельного поэта и не могло быть повторено без того, чтобы не стать «плагиатом»²⁰, и, тем более, не могло быть переведено²¹ на другой язык. Поэтому поэтический перевод, если бы таковой мог иметь место в принципе в средневековой литературе арабов, строго говоря, являлся бы «вариацией на тему». Такие «вариации», впрочем, появились позднее, в основном в XIX и XX вв. Вспомним стихотворный перевод «Илиады» Гомера на арабский язык, выполненный Сулейманом аль-Бустани (1856–1925). Подобной разновидностью был и перевод, сделанный Ризкаллахом Хассуном, и адресован он вовсе не арабским и не русским «детям» и «внукам», даже не русскому читателю вообще, но читателю арабскому, при этом образованному.

В отличие от русских литераторов и своего земляка Р. Хассуна, видевших в И.А. Крылове именно «поэта» (الشاعر) [27, p. 1], А. Кельзи разглядел в нем «мудреца» (الحكيم). Арабский «мудрец» стихов не писал, но писал «притчи», «примеры [для поучения]²²», которые в литературе арабов назывались, в частности²³, امثال. И авторами этих امثال были никак не поэты, а именно хакимы, т. е. «мудрецы», выносящие верное суждение, вроде упомянутого выше Лукмана. Поэтому в соответствии с правилами жанра арабских امثال, А. Кельзи перевел басни Крылова прозой, сухим стилем и назвал «Притчами хакима [мудреца] Крылова» (امثال كريلوف الحكيم) [1, с. 109]. Обратим внимание, что точно так же (только с заменой имени «Крылов» на «Лукман») были озаглавлены «басни» Лукмана, изданные в XIX в. в переводах и оригинале польскими ориенталистами Игнацием Красицким (1803), уже упомянутым выше О. И. Сенковским (1818) и Каролем Залусским (1860)²⁴, а также французом Ж. Деренбуром (1850): لقمان الحكيم [22, p. 42]²⁵. Популярное издание Деренбура, кстати, было напечатано за тринадцать лет до выхода в свет «Общественных разговоров» А. Кельзи, а издание Залусского, снабженное подстрочным переводом, всего за три года!

Очевидные совпадения наводят на мысль о том, что А. Кельзи, имея перед глазами «Басни» Лукмана (стандартный учебный текст для европейских арабистов²⁶), просто сымитировал их язык и стиль²⁷, но положив в основу сугубо русский оригинал²⁸.

Помещенные в «Общественных разговорах» переводы десяти басен И. А. Крылова так непохожи на переводы Р. Хассуна. Переводчик, преподаватель иностранных языков, Абдаллах Кельзи увидел дидактическую ценность крыловских басен там, где ее, очевидно, не замечали современники, коллеги и компатриоты, а также арабские литераторы. Ценность эта – в совокупности «учительного» (С.С. Аверинцев) басенного жанра, широкой известности крыловских текста и контекста, в повсеместно употребляемом в то время в России живом народном языке²⁹, коротких, но емких диалогах, возможности «нарезать» оригинальную басню на «блоки», а также, не в последнюю очередь, возможности изложить все простой и в то же время литературной арабской прозой, стиль которой был знаком преподавателям и воспитанникам европейских учебных заведений.

Сочетание этих факторов явилось поистине удачной находкой преподавателя арабского и турецкого языков, каллиграфа, османского армянина и подданного Российской империи Федора Ильича Кельзи.

Приложение / Apppendix